Андрей Кончаловский

Андрей Кончаловский давно бы уже был классиком, если бы ничего не делал. Но он снимает фильмы, ставит пьесы, пишет политические статьи, выпускает мемуары, открывает ресторан – короче, продолжает раздражать. И главное противоречие – именно между явным масштабом личности и абсолютной живостью этой личности. К этому типу художников в России не привыкли. Человек в 75 лет должен уже знать, как жить, и всех этому учить – а Кончаловский не знает.

Отец в 75 был хулиган

– Начнем с неприятного вопроса.

– Интересно, попробуйте.

– Как вы ощущаете свои 75 лет? Тут про 45-то подумать страшно...

– Привыкаешь. Мысль о возрасте – на самом деле мысль о смерти, но с ней надо просто жить, как в провинциальных городках Италии, где на площади обязательно висит доска: умер такой-то, соболезнования родным. А кругом Италия, солнце, счастье, и как-то это сливается в одном чувстве жизни. В конце концов, помните, у Вуди Аллена: придет смерть – скажите, что меня нет дома.

– Почему, возраст – это не только смерть. Столько сделано, прожито, а ничего не изменилось...

– Если задавать себе вопрос, что изменилось, лучше не родиться вообще. Ничего не меняется никогда, и в этом, кстати, причина бессмертия искусства. Вы в самом деле очень хотите, чтобы все изменилось? А уверены вы, что после этого будет нужен, скажем, Шекспир?
 

– Вы своего отца в 75 помните?

– Мне до него далеко – он был хулиган.

– Выглядел-то посолиднее...

– Меньше двигался, особенно после перелома шейки бедра. Но сановитость была чисто внешняя, он делал, что хотел, и озоровал постоянно. Вообще понятие самодисциплины и тем более заботы о себе было мало ему знакомо: я уговорил его заняться голоданием.

Он проголодал три дня и сказал: «Ну ладно, я п-пошел пиво пить». Между прочим, когда я сам впервые увлекся голоданием, ложиться пришлось в единственную клинику – к профессору Егорову, который диетами лечил шизофрению. Отец пришел в отчаяние: «У тебя в личном деле будет записано, что ты шизофреник! Ты ничего не сможешь, никуда не выедешь!» – советская власть за такими вещами следила.

Хулиганство отца было очень обаятельно: как-то они с Егором гуляли по Парижу – это Егор рассказывал – и зашли в аптеку. Отец спрашивает: «Есть у вас сигареты без никотина?» «Да, пожалуйста». Он купил пачку, они вернулись в гостиницу, отец взял эту сигарету, лег на кровать в пальто, ботинках – и закурил. Егор говорит: «Дед, ты чего?» И он отвечает: «Да это я вы...бываюсь».

Или когда Путин приехал поздравлять его с девяностолетием. Никита пришел, я галстук надел, чего почти не бывает... Вручают отцу фотоальбом – сделали в подарок, сотни его фотографий разных лет. Сидит листает... «Да-а-а... Кобелина я был!» У Путина несколько вогнулось лицо.

– А он писал что-нибудь в поздние годы?

– Много. Кстати, лучшие детские вещи написаны не в молодости, не про нас, а после шестидесяти, про внуков. «У меня опять тридцать шесть и пять» – это я уже во ВГИКе был. «На прививку, первый класс» – тоже позднее. Но он и лирику писал в старости, вполне серьезную и очень, по-моему, хорошую. Про последний лист было стихотворение, как все с ветки улетели, а он один остался, – да, он так себя и чувствовал.

Интересна жизнь героя после смерти

– Мы тут посмотрели шесть ваших картин к юбилею...

– Очень приятно.

– И кажется, что вы все время пытаетесь снять народное кино, найти для народа новый язык.

– Ребята, я никогда об этом не думал. Все бессознательно происходит. Ну да, наверное... я ведь считаю себя учеником Феллини (в смысле мировоззрения), Бергмана – у него каждый кадр очень красив, кадров мало, и все выверенные, и неважно даже, что там говорят, хотя говорят километрами, – и в особенности Куросавы, который вообще единственный эпик в мировом кинематографе, по-моему, – и я, наверное, бессознательно шел в ту же сторону. Потому что в этом есть какой-то Шекспир. Шекспир же очень деревенский, феодальный – и Эльсинор большая деревня, и замок Лира... Я люблю поэтому народные праздники снимать. Проводы в армию, скажем, с их трагическим весельем – как в финале «Аси Клячиной», где вообще-то совсем трагедией кончалось, но я потом понял, что эту трагедию надо давать сквозь смех. Или как уход героя в армию в «Романсе», на высшей точке любви. Кстати, я именно на «Романсе» понял, что интересна-то не трагедия, а – после. Жизнь после смерти. Вот и Ася смеется в конце, когда все кончено. И герой «Романса» не умирает, а живет дальше, хотя в сценарии Жени Григорьева он умирал, когда узнавал, что героиня Кореневой другого полюбила. Я говорю: Жень, пусть он не умирает, а то смерть от любви – ну это как-то уж никто не поверит. А он говорит: но ведь это так и есть! Ты посмотри вокруг (а мы в машине едем, Ленинский проспект, осень-зима, грязь) – ведь это, говорит он, все мертвые ходят!
Ну а мне неинтересно так. Мне интересно, чтобы герой потом полюбил уже обычную девушку, такую Иру Купченко с платиновыми волосами. Уже простой любовью, а не такой, от которой говорят стихами. Уже в черно-белом изображении.

Россия вернулась в Московскую Русь

– Режиссеры сейчас не любят о политике, но вы-то любите, так что – каков прогноз?

– Россия вернулась в свое естественное состояние.

– Ну уж!

– Да, именно. В Московскую Русь. Ничтожно тонкая светлая полоска при огромной массе темного населения, живущего на уровне и по понятиям шестнадцатого века. Русские просветители называли крепостных «белыми неграми». Это и было государство белых негров. Потом пришел Петр и попробовал всех сделать европейцами – его толчка хватило на двести лет. Вся русская классика, музыка, военное искусство – следствие реформ и взглядов Петра. Но для этого нужен был Петр – фактически предатель стрельцов и бояр. Пока сейчас не появится такой же предатель, Россия будет жить в привычном ей состоянии все той же Московской Руси. Причем просвещенные будут изо всех сил притворяться неграми – как в ХХ веке притворялись советскими Ахматова и Пастернак.

Это, кстати, иллюзия – что Советский Союз тоже был толчком к просвещению. Он это просвещение пятьдесят лет искоренял, только в семидесятые у него стали крошиться зубы и появилась кое-какая интеллигенция, подзаконная, конформная, притворяющаяся классово своей... А так-то Советский Союз был тот же «Третий Рим», о чем я и снял «Ближний круг». Кинематографически это вкусно – кремлевские коридоры, красные ковры, сапоги... Но по-человечески невыносимо, невозможно, там потому и вешается жена главного героя, что живая душа там изнасилована и деваться ей некуда.

– А появление этого нового Петра возможно?

– Возможно, но не обязательно: если нефть так и будет высоко стоять – зачем власти Петр? Просто в случае кризиса перестанет работать имитация. Сейчас же очевидно: имитируется все – и государство, и оппозиция, и все гражданские институты, и все государственные вертикали. Кризис, кстати, не обязательно будет нефтяным. Может внутри все надоесть. В этом смысле, не смейтесь, моя надежда на клерикализацию общества. Потому что утомить Россию рабством – это довольно мудрено, она этот опыт имеет и научилась сосуществовать даже с диктатурой. А вот клерикализация, фактически новый идеологический отдел ЦК – это не нравится, особенно молодым горожанам.

Священники вместо замполитов. Закон Божий вместо истории КПСС. Это не обращает людей к вере, а раздражает, это может обострить ситуацию, так что я сейчас – за стремительное нарастание этого абсурда. Но, повторяю, абсурдом это кажется вам и мне, потому что мы русские европейцы, так сказать, «птенцы гнезда Петрова», но для огромной массы людей, расселившихся по гигантской территории от Волги до Курил, все, что происходит в Москве, выглядит вполне нормально. Так что от наших ревностных политиков, которые в одночасье все понавесили себе кресты и активно шныряли через отдельный вип-проход к поясу Богородицы в ХХС, этого можно ждать! Запреты выставок. Скандалы вокруг кино. Православные завучи.

В который раз за 300 лет Московская Русь попытается взять реванш! Это будет еще не угроза стабильности, но спровоцирует рост неудовлетворенности. А тогда – новый Петр, он же Ли Куан Ю, если хотите, «предатель» правящего класса, может взяться откуда угодно.

Закат Европы – это надолго

– Но есть мнение, что на Западе сейчас кризис похлеще нашего, так что опираться этому Петру будет особо не на кого...

– Ну, кризис Запада совершенно не тот, что наш. Россия благодаря своему примерно четырех­вековому джетлагу еще не скоро до него дойдет. Закат Европы, угаданный Шпенглером, – явление не одномоментное, это надолго. Он может ускоряться – такими явлениями, как нынешний раскол Евросоюза. А может замедляться – такими явлениями, как Брейвик.

– Брейвик его замедляет?

– Он показывает, до чего дошло. Он не спасение от кризиса, конечно, – он знак, насколько этот кризис глубок. Вызван он диктатурой политкорректности, диким консьюмеризмом, классом иждивенцев, мифом о глобальной деревне и мультикультурализме и в огромной степени постмодернизмом – а постмодернизм ведь и есть постоянный поиск нового во всем, в потреблении особенно... При постмодернизме происходит банализация истины. То есть напоминать о простых и верных вещах становится нельзя – это банальность, пошлость, это все уже было...

Говорить правду тоже нельзя, неполиткорректно – правда редко бывает удобной. Если Европа сумеет обновиться – она уцелеет, если нет – измельчает и вымрет, но это вопрос столетий. А кризис Московской Руси – вопрос десятилетия максимум.

– Есть шанс, что треснет Евросоюз? Представляете, только ему Нобеля – и бабах!

– Вряд ли, честно говоря. Греция кипит, но Греция ведь православная страна. В католической Италии, в Испании есть проблемы, но нет бардака. Православие не предполагает той личной самодисциплины, какая есть у итальянцев, про англичан уж не говорю.

– Ходят слухи, что в России скоро введут выездные визы. Вы верите?

– Очень маловероятно. Но если отсюда нельзя будет свободно выехать – я уеду немедленно.
 

– Если успеете.

– Успею. У меня двойное гражданство, второе – французское. В этом случае я просто откажусь от русского.

Трудно тараканить на диване

– Вы не хотите сегодня снять продолжение «Сибириады» – про эту новую роль нефти?

– Снять большую художественную картину я очень хочу! Но не продолжение «Сибириады» – хотя и это было бы забавно, – а эпос про распад Империи.

– Тоже на примере семьи?

– Не обязательно. Начал бы с сотрудников ЦК, которые выносят книги из своих кабинетов, уничтожают записные книжки, бросаются из окон... Среди них, между прочим, были неглупые люди и даже приличные – из тех, кто руководил производством, допустим. А дальше – как рушился Союз. Но чтобы снимать такое кино, нужна государственная воля – в одиночку этого не поднять.

– У вас нет ощущения, что ваш брат Никита несколько отошел от власти, или она его отодвинула как-то?

– Он сейчас снимает новый фильм и глубоко им занят. Мы с Никитой о политике не говорим вообще-то.

– А о чем же?

– Находим. Вообще, ребята, Никита очень хороший человек. Правда. Действительно хороший.

– Какой его фильм вы считаете лучшим?

– Гениальным – «Пять вечеров». Очень хорошим – «Обломова».

– Мы боялись, вы назовете «Пьесу».

– А вам не нравится «Пьеса»?

– Она перехвалена очень.

– Но там впервые в кино найдена правильная интонация для Чехова! Ведь Чехов – это довольно сардонический автор, не циничный, конечно, но издевательский в каждом слове. Я думаю, камертон для его правильной постановки – это одно такое редко публикуемое письмо... вот, нашел! «Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и в турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние.

Все эти термины вроде встоячку, всидячку и проч. – вздор. Женщины... которые употребляются, или, выражаясь по-московски, тараканятся на каждом диване... это дохлые кошки, страдающие нимфоманией. Диван очень неудобная мебель. Его обвиняют в блуде чаще, чем он того заслуживает. Я раз в жизни только пользовался диваном и проклял его.

Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно... Роман с дамой из порядочного круга – процедура длинная. Во-первых, нужна ночь... В номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, Боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!» Добрый час идет на раздевание и на слова, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!»

– Но вы-то сейчас «Трех сестер» поставили совершенно иначе. С диким надрывом. А он говорил: пишу водевиль.

– Неправда, там подзаголовок «Драма». А про водевиль он говорил, чтобы Художественный театр не вздумал играть это как мелодраму. Ему не нравилась их томность, романсовость, он говорил, что в «Чайке» Тригорину в исполнении Станиславского хочется впрыснуть спермину... Это же нормальный мужчина, говорил он, у него штаны клетчатые, ботинки рыжие... А для меня «Три сестры» стали как предощущение колоссальной катастрофы – это же пьеса про то, что их всех через 15 лет расстреляют. Просто никто еще этого не знал, а Чехов знал.

Дайте мне этого еще!

– Вот интересно: как вы впервые посмотрели «Зеркало» Тарковского?

– Он его придумал еще во время «Рублева». Я прихожу – а на моем журнальном столике стоит машинка и начатая (среди дня!) бутылка водки. Андрей напечатал две страницы сценария «Мать». Предполагалось снимать его мать скрытой камерой. Потом отдельно он придумал сценарий о военруке, из собственного военного детства, и потом это все сошлось в «Зеркале». Когда я монтировал «Дядю Ваню», он вдруг меня позвал посмотреть первый вариант фильма, три коробки, как сейчас помню. Я честно сказал, что ничего не понял. Ага, сказал он, теперь мне все ясно, теперь я перемонтирую так, что вообще никто ничего не поймет!

– Да ладно, понятно же все...

– Понятно, но Андрей специально так снимал, чтобы зрителю хотелось думать, он и дает время думать. Он скульптор, архитектор, строитель католических соборов – огромных, застывших: стой, смотри и думай. Мне ближе аналогия кино с музыкой, я хочу, чтобы шел сплошной поток, как у Феллини, чтобы некогда было думать, что это такое, а просто чувствовать «О, если б навеки так было!» и просить: дайте мне этого еще!

И дети, и жены вроде бы не держат на меня зла

– Напоследок неприличный в­опрос.

– Ну попробуйте.

– Долгая жизнь в одном браке – это хорошо? Или лучше, как у вас раньше было? Ведь вы с Юлей уже...

– ...шестнадцать лет.

– Быть не может. Ей что же, уже...

– ...тридцать девять. Но, ребята, это же не вопрос длительности брака. Это вопрос опыта. В молодости была ненасытная жажда – чувственная, интеллектуальная. Каждый раз казалось, что – навсегда. Каждый раз через два-три года оказывалось, что не навсегда. А я готовился каждый раз остановиться, заводил детей – но, видите, оказалось, что и это неплохо. Дети-то хорошие. Я никогда не терпел, не смирялся – когда понимал, что больше не хочу, собирал чемодан и уходил.

Но сейчас и дети, и жены вроде бы не держат на меня зла.

На правах рекламы

Предлагаем вашему вниманию ,уникальный авторский метод оздоровления человека.

Суть уникального авторского метода оздоровления ,состоит в работе с энергетикой человека.С помощью этого метода можно лечить различные заболевания:

    Лечение депрессии

    Лечение фобий

    Лечение стрессов

    Лечение алкоголизма

    Лечение женского алкоголизма

    Лечение наркомании

    Лечение от курения

    Лечение игромании

    Лечение зависимости от человека (любовной зависимости)

    Восстановление отношений

    Лечение сексуальных расстройств (сексуальных фобий)

    Омоложение организма без операции

За более чем 12 лет работы нашей клиники, мы успешно вылечили множество людей, который сейчас ведут нормальный и здоровый образ жизни! Мы сможем помочь и Вам! http://lechenue.ucoz.com

Реклама